МАГИЯ И ЛИТЕРАТУРА

Первая мысль, приходящая в голову при таком сочетании двух слов – это о Булгакове. Вспомним, сколько всего уже произошло вокруг романа о дьяволе – например, о режиссерах, которые пытались что-то  из этого романа сделать. И что вы хотите, если человек считает, что бог ему не помог, тогда пусть поможет дьявол, и тот у него постепенно превращается в доброго бога… То, что это магическая книга – понятно, так же как понятно, что многие с тех пор писали фэнтези о магии, в том числе с хорошим знанием предмета, но ничего подобного с ними не происходило. Перумов, Сапковский… Если покопаться в их биографиях, то что-то  необычное можно найти, но не на уровне Булгакова.
Но я собираюсь говорить совсем о другом. О том, что любая литература – если это литература – всегда хоть немножко магия, и читатель это внутренне понимает. Хотя писатель – не всегда и не всякий. И о том, как можно сознательно использовать какие-то элементы волшебства при написании литературного произведения. Вот такие два предмета.

Слово и смысл жизни

Когда я учился писать иероглифы в Институте стран Азии и Африки, произошла странная сцена. Преподавала нам китаянка Хуан Шуин, она и сейчас жива, бывшая балерина из Шанхая. И вот я роняю листок со своими корявыми каракулями на пол и пытаюсь подгрести его к себе ногой, слегка помяв. И Хуан в ужасе бросается этот листок поднимать – это китайский учитель ученику! – разглаживает и кладет передо мной.
А оказалось, что китайцы с уважением относятся к любой бумажке, на которой написаны иероглифы, кое-где даже были специальные жаровни, чтобы сжигать их отдельно от прочего мусора.
И это не потому, что иероглифы – это сложно. Китайцы ведь не знали, что можно проще.
Это – лишь часть трепетного отношения китайцев к написанному тексту. Он для них как бы магический, независимо от качества.

Другой и никак не связанный с китайцами пример. В начале существования арабской цивилизации, примерно в первые пару веков, был такой почетный титул – «читатель». Это не про таких, как вы, это про людей просто грамотных, способных прочитать Коран. Прочим его пересказывали.
Читатели уважались больше воинов и даже больше купцов.
Вот это громадное, такое же, как у китайцев, уважение к письменному тексту привело потом арабскую цивилизацию к невиданному культурному подъему уже начиная с 9-го века. Для начала в Багдаде перевели всю имевшуюся тогда мудрость соседей, в основном греков. В процессе создали письменный арабский язык, ведь его не было, они пользовались чужими шрифтами. Потом они начали делать свои книги – о медицине, о путешествиях. И халифат был поразительно цивилизованным и грамотным, до самого прихода Чингис-хана, который все уничтожил. И с тех пор мусульманский мир находится скорее в упадке, иногда перемежающемся местными подъемами.

А теперь вопрос: почему цивилизованные народы так почитали и продолжают почитать литературный текст? А особенно текст философский – мудрость, и поэтический? Поэты становятся живыми богами наций, и у нас это сейчас тоже так.

Ответов несколько. Есть тот, что логичен и на поверхности. В чем смысл жизни? Ответа на этот вопрос ждут от мудрецов, то есть философов. Но если говорить не об индивидуальной жизни, то тут все достаточно просто. Смысл жизни человеческой общности – это культура. Что такое культура? Это объединяющее всех понятие о красоте.
Любой человек, обеспечив себе физическое выживание, начинает создавать себе красоту жизни, ее стиль. Если речь о множестве людей, то так – постепенно – создается стиль жизни нации, то есть общности, говорящей на одном языке. Или – стиль жизни чего-то  большего, чем нация. Что такое несколько народов, иной раз даже разных религий, объединенных общими представлениями о красоте жизни? Это называется цивилизацией, или империей.
Общая для всех еда — а это самое важное, это то, что нам нужно три раза в день, а то и чаще. Попадите в такие места, где нет кофе, или молока, или хлеб принципиально другой, и вы поймете, что такое – жить в своей цивилизации, или своей империи.
Империя – это красота. Объединяющая множество довольно разных людей.
Это общий стиль архитектуры, а это тоже нечто такое, что с нами всегда. Или это колоннады и купола храмов, площади, где так много всего происходит. Или это дом на столбах, с бумажными перегородками между столбов, как у японцев и древних китайцев. Мы ведь даже не замечаем, что в архитектурном смысле живем в мире, отличном от других миров.
В общем, культура – это сотни повседневных мелочей, делающих нашу жизнь красивой и привычной.
Враги империй – а они есть всегда, в том числе внутренние – всегда выпячивают военный, полицейский, подавляющий аспект империй, говоря, что она давит и угнетает. Но бывает, что сила империи исчезает, а стиль и красота жизни остается надолго. Это произошло с СССР.
Но причем здесь магия, и причем здесь слово? А притом, что слово — это наиболее необъяснимое из всего, что соединяет и объединяет людей. Оно есть, оно действует, но непонятно как. То есть — магия. Магии без загадки и необъяснимости нет, тогда это будет просто наука. Не стоит даже напоминать про Евангелие от Иоанна, где сказано, что слово – это бог.

Недавно я выступал в программе Михаила Швыдкого «Культурная революция», рассказывал о том, как цивилизованные народы всегда уважали тех, кто вроде бы – по коммунистическим понятиям – ничего полезного не производят. Сидит отшельник в пещере или поэт над водопадом. Может, что-то  скажет или напишет, а может, и нет. Но ведь это, в глазах людей, те, кто производит самое ценное в их цивилизации. Слово. Мысль. Объяснение того, что такое красота жизни.

Все пишущие — волшебники, маги, но относятся они к этому факту по-разному. Есть входящий в моду художник Алексей Ваулин, мастер абстракции: он объясняет, что идеи входят в его голову из космоса. Но он художник, ему и не положено говорить. А вот величайший из ныне живущих людей нашей культуры, Гребенщиков: ненавидит давать интервью и объяснять, что он, собственно, пишет (и поет). И правда, его дело – зафиксировать эти строки, иногда почти бессмысленные и несвязные, но всем странно понятные. А твое дело, если ты критик, объяснить, почему он это делает так.
Рок-музыкант Рик Уйэкман считает, что вся музыка уже существует где-то  в небесном эфире, а музыканты – люди, которые ее оттуда извлекают. То есть музыканты медиумы (если делают это бессознательно) или маги.
Тут надо объяснить, что я еще не раз буду возвращаться к мысли, что музыка и слово – это или что-то  близкое и совмещенное, или вообще одно и то же.
Гениальные фразы и строчки имеют эффект узнаваемости, кажется, что ты давно уже это «знал», но вот наконец кто-то  этот зыбкий эфир зафиксировал, перевел с небесного языка на словесный. Это самое сильное чувство от стихов или прозы. Удивление. Узнавание.

Что вообще она такое, эта поэзия, состоящая из вроде бы всем знакомых слов, но рождающая что-то  среднее между мыслями и ощущениями, создающая что-то  новое — фактически, получается, из ничего? А непонятно, что она такое. Потому что результат ее – это строки, входящие в нашу мысль, в нашу жизнь, открывающие нам красоту жизни, ее смысл – причем на уровне подсознания. В общем, магия. Но так ли уж далеко от поэзии отстоит проза?
Вообще, надо напомнить, что литература – это не письменное сообщение фактов, это царство чувств. Воздействие на эмоции человека через каких-то придуманных людей, пейзажи, обрывки разговоров. И тут музыка и проза сливаются через поэзию, которая есть совмещение музыки и прозы.
Конечно же, таких людей, людей слова, мысли, книги – почти обожествляют. Это и сегодня так, у нас, здесь, просто сегодня поэт, чтобы его услышали, должен петь. А в Индии это всегда так было, вы даже не поймете, что делает этот странный человек у микрофона – вроде бы поет без сопровождения. А это он читает индийские стихи. Но так или иначе, их строчки намертво входят в нашу голову и сопровождают всю жизнь или часть ее. Это закодированные, записанные наши эмоции, потом переходящие в воспоминания. Они и так у нас были, на бессознательном уровне, но слово – такая штука, которая воплощает их.

Повторю, что каждый, пишущий даже не стихи, а прозу – немножко волшебник. Просто не каждый это сознает. Для многих авторов строчка романа должна звучать правильно, и не более того. Они стремятся к этой правильности инстинктивно, страшно мучаются, а объяснить, что делают и почему именно такая строчка должна действовать, не могут. Ну, а мы, когда читаем молитву, разве понимаем, как она действует?

Но теперь давайте представим себе, что можно если не весь арсенал магии, то хотя бы всякие частности использовать сознательно, когда создаешь роман или что-то  поменьше. Что тогда будет? Это не гарантирует автору гениальность, потому что маги – или, скажем, врачи и т.д. — есть сильные и слабые. Но в любом случае опыт интересный.
Как это делаю я? Два примера. Есть магия знаний, и есть магия музыки.

Люди, которые были

Говоря о магии знаний, я столкнулся с ней, когда начал писать исторические романы. То есть вписывать людей, которых я придумал, среди тех, кто на самом деле был
Тот, кто создает людей – как он называется?
Но не менее грандиозно, когда воскрешаешь людей, реально существовавших. Тут случаются удивительные истории.

Первой настоящей книгой для меня была вторая, «Любимый ястреб дома Аббаса». И там я начал заниматься тем, что можно, конечно, назвать исторической реконструкцией. Да только получается не она одна.

Речь в этой книге идет о событиях середины восьмого века на пространствах от Самарканда до Багдада, который как раз тогда начали замышлять, а потом и строить. И ключевым персонажем у меня там был бывший царь Бактрии, сегодня – Балха, Бармак.
Персонаж вполне исторический — он был первым из династии визирей, премьер-министров халифата, Бармакидов. И про этих визирей информации много, а вот про первого из них, как я выяснил из американской книги «При дворе халифов», не осталось почти ничего. Но остался результат его дел – новая империя.
И тогда я из буквально пары косточек, оставшихся от этого динозавра, вылепил великолепного, умного, щедрого человека, который по сути сформировал политическую систему второго, Багдадского халифата, стал главой его разведки… Я придал ему если не черты, то стиль речи замечательного дипломата, министра иностранных дел СССР Александра Бессмертных.
И только потом выяснил у своего друга – арабиста, что американцы не все знают. Есть еще источники. И когда я спросил его – а каким был Бармак? – тот ответил: да, это известно, он был умный и щедрый, у него была кличка «Бармак Великолепный».

Но был еще мальчик Мухаммед. Которого я просто придумал. Мне надо было выстроить – в отсутствие фактов – версию того, что связывало вместе многих весьма непохожих людей, свергавших первый халифат и строивших второй. Я придумал мальчика, сына очень мрачного и противного папы – Мансура, будущего великого халифа, создавшего Багдад, и я придумал, что Бармак выступал в роли, или такова была легенда заговорщиков, частного учителя этого мальчика, учил его собственному оптимизму, мудрости, любви к миру.
Совершенно очаровательный получился мальчик, вокруг него все время происходит множество всяких важных сцен. Но я думал, что просто изобрел персонажа. И так было, пока я не почитал внимательно книги, которыми пользовался, на несколько лет вперед от момента моего повествования.

И оказалось, что мальчик был, да еще какой. Он стал халифом после своего мрачного отца, и наступил золотой век, век музыки, литературы, настоящего Багдада. Хотя правил он недолго, умер очень молодым, лет в 25, упал с коня на охоте и ударился головой. Охотился он с одним рабом, времена были простые, а раб, решив, что все равно ему не жить, похоронил его в тот же день по мусульманским обычаям. И даже был признан правым в этой ситуации.

Вы можете сказать, что это хороший пример работы историка. Но когда с человеком такое случается, уж поверьте, он думает по-другому.
А иногда, когда в исторический пейзаж вписываешь кого-то уж точно придуманного тобой, то возникает мысль, что теперь эти люди не только есть, но что теперь они – были. Это уже классический случай шизы, которая знакома каждому, кто пытается освоить магию по методу «лбом об стену».

Теперь о магии предметов. Когда пишешь исторический роман о событиях, которые происходили в той или иной точке земного шара, очень важно поехать туда и потрогать предметы, существовавшие в описываемую эпоху. Я так всегда делаю. Вот прошлым летом я провел довольно приятное время в Маниле, где в 1935-36 годах будет происходить действие моего следующего романа, «Амалия и золотой век». Ходил по улицам и записывал тысячи мелочей, оставшихся от той эпохи.

У нас сейчас время халтуры вместо исторического романа, когда авторы считают, что можно делать все приблизительно. А у меня – предельная точность. Первая книга, «Любимая мартышка дома Тан», первая сцена: герой сидит в саду в 756 году в столице Китая, Чанъани, и читает свиток. Сначала у меня была книга, то есть несколько страниц, плоско скрепленных вместе. А в процессе я узнал, что первая известная в мире книга, печатная, появилась только через восемь лет после описываемых событий. И пришлось исправлять.

Почему это важно? Хотя бы потому, что важно для автора. Из самоуважения. Но есть и еще причины. Тут возникает очень интересный эффект. Я создаю свои книги из физических предметов, из осколков реальности, мини-сценок. Штукатурка на стене дома. Узор на шелке. Ни одна из этих деталей не придумана, множество строчек и слов взято у меня из описываемой эпохи. А мы знаем – или чувствуем — прошлое настолько плохо, что чем точнее детали, тем неизбежнее они создают сказочный эффект. Вам кажется, что я описываю фантастический мир. Чем более он реальный, тем более фантастическим вам кажется. Это хороший эффект, я не стал бы от него отказываться.

Но тут очень важно одно слово, которое я выше употребил – потрогать. Вот пример из моей предыдущей книги, из ключевого в ней рассказа, на котором, как на несущей колонне, вся книга стоит – «Магазин воспоминаний о море».
Когда его прочитаешь, можно дать несколько ответов на вопрос, причем здесь магазин. Но самый очевидный – это описанный там сувенирный магазин, где лежал подлинный кружевной платочек из эпохи начала 20-го века.
У меня это – платочек баронессы Варвары Черкасовой, которая месяц за месяцем спасала своего мужа от каторги (он частично был виноват в гибели крейсера «Жемчуг», которым командовал, в 1914 году в Пенанге, Малайзия). С платочком наперевес она шла раз за разом то в Адмиралтейство, то чуть не к государю императору – и добилась своего. Этакая Алла Бут своего времени, если вы знаете эту историю.
Конечно, я с 1989 года изучал историю «Жемчуга», не раз писал о ней. Но история – это изложение фактов, а рассказ – это другое, это то, что работает с человеческими чувствами. И тут для меня ключевую роль сыграл предмет, платочек, рассказ возник вокруг него.

Теперь ключевой вопрос: а что было бы, если бы это был похожий платочек, но сделанный в наши дни? Или картинка такого же платочка из интернета? И как объяснить, почему так важно прикасаться к подлинным вещам века, которые хранят что-то  мало объяснимое? Мы просто знаем, что этот эффект есть. Дальнейшее я мог бы долго рассказывать, но вы и сами понимаете.

Музыка речи

Год назад в РГГУ я читал лекцию о том, как можно применить методы, употребляемые в сочинении музыки, при создании литературных произведений. Насчет того, как полезно при выстраивании структуры книги знать, что такое сонатное аллегро, или о том, что музыка – это повторы, ритм, а в книге ритм создается главами, абзацами, тире и запятыми, длинными и короткими фразами.

Но это – механика, и об этом сегодня я говорить не буду.

Давайте о чем-то  более важном. Зачем писатель пишет книги? Ради всяких мелочей, которые в тексте кажутся второстепенными, не имеющими отношения к сюжету, то есть к тому, что происходит на первом плане. Это такие бриллианты, ради того, чтобы направить на них свет, вся прочая книга служит фоном, играет подчиненную роль.
Пример из Булгакова: черный снег. В «Театральном романе» Булгаков говорит, что все, для чего он писал свою пьесу (вообще-то «Белую гвардию») – это чтобы читатель увидел черный снег. Все прочее играет тут служебную роль.
Это так для всех и всяческих писателей. Сначала возникают обрывки фраз, слова, звучащая откуда-то неведомая музыка. Потом начинаешь задумываться – а кто и в каких ситуациях мог бы эти слова произнести, где и когда могла бы произойти такая сцена? В целом это процесс совершенно необъяснимый и очевидно магический.

Для меня это все приходит через музыку. Я даже знаю место, где это чаще всего случается. На повороте на Краснопресненскую набережную, музыка звучит у меня в машине.

Каждую из своих книг я пишу даже не под музыку, а благодаря музыке. Нет музыки – не могу начать писать, да вообще даже не могу начинать ее планировать. Потому что музыка – это тональность книги, это голоса ее героев, их чувства. Вот эти все обрывки, из которых все возникает.
Я потом записываю – просто для себя – диск из тех вещей, которые в том или ином смысле звучат в книге. В случае с самыми тонкими и сложными моими романами, про британскую шпионку Амалию, это вообще было вроде бы просто. Амалия – дочь века джаза, сами книги про нее – сплошной джаз, но все равно: если записать упоминаемые там вещи в том порядке, как они идут в романе, то эффект выходит неожиданный.

Но вот моя новая книга – роман «Дегустатор». Это и правда книга про дегустаторов, людей, делающих вино, и еще много про что. И к ней у меня диск не записывался. Потому что он уже был. Хулио Иглесиас – Noche de Quatro Lunas.

Мне говорили, что на этой «Библиотечной ночи» предполагается, что мы будем читать отрывки из своих книг. Я почему-то это не очень люблю делать, но тут прочитаю самый последний абзац из «Дегустатора».

«Это страна огня. Это праздник, или опера, где каждое слово звучит как музыка красно-желтых пылающих тонов: палабрас, тапас, кесадилья, вино тинто, дос коразонес – дос хисториас, беса ме мучо; и когда ты в Бланесе, через это веселое пламя лишь иногда холодным голубым огнем пробивается: Россия, Лета, Лорелея.»

И этот абзац, и весь эпилог логически никак не объяснить с точки зрения того, кто прочитал книгу. Лорелея еще ладно – с чем-то  похожим я сравнил главную героиню в начале романа, а начало было в Германии. Но уже с середины книги Испания звучит все громче, а потом главный герой туда и вовсе переселяется, или обдумывает, надо ли это делать. А это просто потому, что начиналось все с этого диска.
В итоге я собрал среди моих первых читателей уже не меньше десятка версий того, что означает мой загадочный эпилог. А для меня все довольно просто. Ночь четырех лун – а у меня в книге нехарактерная для меня камерная атмосфера, всего четыре ведущих героя. А загадочное «дос коразонес – дос хисториас» — это и вовсе название ключевой здесь вещи, причем поется в этой песне о том, что два сердца живут в разных мирах. Что объясняет многое из того, что с моими героями произошло, включая то, что в разных мирах они оказались чисто физически.

То есть музыка для меня – это то, что создает в книге самое главное, чувства. А в данном случае, с эпилогом, я решил поиграть с читателем в эффект айсберга – показал самую верхушку его, как бы прошелся еще раз по звучавшим в книге клавишам. Читатель в таких случаях не должен видеть всю конструкцию, которая попросту помогала мне писать. Но он ощущает, что там что-то  есть, и очень уважает автора.

Музыка – это чистая магия. Она вообще не объяснима. Семь нот, точнее — двенадцать, вызывающая такое море эффектов. Многие пробовали выразить музыку словами, это всегда смешно. Но с древних времен люди понимали магическую суть музыки.
Тому есть доказательства прямые и обратные. Конфуций считал обучение музыке часть образования настоящего человека, добавим тут, что речь о музыке, использовавшейся в религиозных церемониях. Ранний ислам очень настороженно относился к музыке, так же как и к шелку и прочей роскоши, хотя в итоге битву проиграл. То есть люди очень даже чувствовали, что магия музыки способна победить какую угодно другую. А христианство – ровно наоборот, оно в итоге сделало музыку частью ритуала. Хотя начиналось все лишь с произносимой нараспев молитвы, это к нашему разговору о том, как древние цивилизации поют стихи.

Молитва, кстати, это всегда ритм и повторы. Тут не вся загадка молитвы, но часть ее.

Когда-нибудь, очень не скоро, люди поймут на атомном уровне, как делается то, что я пытался здесь описывать. И начнут это создавать хотя бы с помощью компьютера с заданной программой. То есть превратят магию в чистую науку, загадку в разгадку. И тогда чудо кончится и литература точно умрет. Потому что она до конца не объяснима и не должна такой быть. Она все-таки магия