Эдуард Пашнев

ИЗ ИСТОРИИ ВОРОНЕЖСКОГО ТЕАТРА

(Зарисовки 1958 года)

1958 год был звездным для Фирса Ефимовича Шишигина. Он шумно ставил свой самый знаменитый спектакль «Алексей Кольцов» по пьесе В. Кораблинова. Действие о печальной судьбе народного по­эта Алексея Кольцова ставилось с огромным размахом, в окружении хора, где было задействовано чуть ли не все Воронежское музыкальное училище. Нынешний руководитель хора «Воронежские девчата», на­родный артист Ю. Романов в качестве музыканта сидел в оркестровой яме и вспоминает с удовольствием и ностальгией те музыкально-дра­матические события. Мы недавно говорили с ним об этом и решили, что не плохо бы это не только вспомнить, но и повторить в каком-нибудь спектакле.
Фирс Ефиович был очень масштабным, шумным человеком. Крупный мужик с большим животом, с хриплым прокуренным голосом. Несмотря на свою грузность, он ни одной секунды не оставался без движения. Во время репетиции не мог усидеть на одном месте за столиком, поставленным для него в проходе. Он бегал рысцой между рядами по всему залу, то прячась в амфитеатре под навесом балконов, то вдруг устремляясь к оркестровой яме, то забираясь на средние места, с трудом протискивая свой живот между креслами.
Я постоянно присутствовал на репетициях. Грузчик в театре – это человек, который с утра куда-то едет, что-то  грузит, а потом часами слоняется по театру. Администратор Миндальский пытался нас (двух грузчиков) чем-нибудь  занять, посылал обметать от снега колонны театра. Но я от него прятался, пробирался в бельэтаж и там, притаившись в темноте, следил за работой неистового мастера.
Скрип кресла в какой-нибудь дальней ложе или на галерке приводил главного режиссера в бешенство. Он подскакивал, словно его кольнули снизу:
– Анна Ивановна, я же просил никого не пускать на репетицию!
– Никого и нет, – откуда-то сверху раздавался робкий голос Анны Ивановны, – все двери на всех этажах замкнуты, а ключи у меня.
Она для убедительности погремела ключами.

Работал Шишигин всегда конфликтно, яростно. Во время репетиции (не помню уже теперь какого спектакля) произошел грандиозный скандал…
Артист В. Салопов говорил текст своей роли, а в оркестровой яме шепотом разговаривали музыканты. Салопов сбился, замолчал.
– В чем дело? – рявкнул Шишигин.
– Фирс Ефимович, наведите порядок. В яме разговаривают, – сказал Салопов.
Шишигин не закричал, а зарычал. Этот звериный рык вывел из равновесия обычно всегда спокойного дирижера Павла Кравченко. Он закричал в ответ визгливым, срывающимся голосом:
– Я прошу относиться к себе тоже! У меня тоже репетиция!
Тогда Шишигин побежал по проходу к оркестровой яме; и пока бежал, и пока прыгал за спиной дирижера, во всю силу своих мускулов бил себя кулаком по лбу.
Кравченко продолжал стоять спиной к залу. Он только спросил вполголоса у одного из оркестрантов:
– Что он сделал?
Оркестрант показал.
– Мне? – спросил Кравченко
– Да, – подтвердил оркестрант.
Кравченко резко согнулся,  выпятил зад навстречу подбежавшему главному режиссеру и стал бить себя кулаком по заду.
Шишигин взревел. А Кравченко спустился в оркестровую яму и ушел. Дирижировать пришлось автору музыки В. Цветкову.
Несмотря на конфликтные репетиции, а, может быть, благодаря им, спектакли у Шишигина получались конфликтно напряженные, достоверные по чувству. Здесь все делалось всерьез, с высвобождением самых неожиданных эмоций.
После репетиции я осторожно приоткрывал дверь кабинета главного режиссера. Он сидел обессиленный, умученный. Расстегивал до пупа ворот рубашки, расслаблял петлю галстука.
– Фирс Ефимович, свободны?
– Заходи.
Иногда он приглашал меня к себе домой. Мы беседовали, а его жена (артистка Макарова), крупная, плотная, круглоликая деревенская красавица, подавала нам чай. Я чувствовал себя наверху блаженства.

Главный режиссер пригласил меня к себе в гости и всерьез говорил о моих попытках создать драматическое произведение. Не знаю, верил Фирс Ефимович, что я могу написать для него молодежную пьесу об освоении целины, но регулярно читал варианты, которые я приносил ему. Мне казалось, что характеры у меня получились выпуклые, весе­лые, говорят образно. И конфликт вроде есть. Я почитывал теорию драмы. Но что-то очень важное, очень театральное от меня ускользало, вернее, не было свойственно моему повествовательному взгляду на мир. Шишигин пытался меня перестроить таким образом, чтобы я ост­рее воспринимал жизнь, резче обозначал столкно­вения между людьми.
– Драматургия – это профессия, – говорил он. – Это не поэзия, не проза, не шутки, не опи­сания, это механизм дей­ствия.
Я к тому времени уже печатал регулярно свои стихи в журнале  «Подъем», в газетах «Коммуна» и «Молодой коммунар». Стихи писать я уже умел и решил пере­писать всю пьесу сти­хами. Шекспир потому писал пьесы стихами, – думал я, что уже в самих метафорах в сжатом виде заключен механизм драматургии. Я поделился своим открытием с Шишигиным. Он поки­вал, ему стало ясно, что я ничего не понял.
– Ладно, поговорим и на эту тему, –пообещал он.
А театральный художник, который был свидетелем нашего раз-говора, нарисовал дружеский шарж и в «Молодом коммунаре появилась эпиграмма.
Через несколько дней, увидев меня в коридоре у доски приказов, Шишигин махнул рукой и направился к своему кабинету.
– Садись! – сказал он, – будем работать. Драматург режиссеру нужнее, чем режиссер драматургу. Ты мне нужен. Будем учиться.

Он закрыл дверь на ключ и сел к столу. Я уже давно почувствовал, что в беседах со мной Фирс Ефимович продолжает учиться своему ремеслу, проверяет на мне некоторые свои идеи, формулирует важные для него самого мысли.
– Сейчас мы проведем эксперимент. Я тебе расскажу одну историю, в которой постараюсь выделить чистую драматургию. Вот тебе лист бумаги, ставь мне минус всякий раз, когда попытаюсь дать характеристику персонажу.

СИЛОСНАЯ ЯМА

Случилось это после войны в Сталинграде. Вокзал находился далеко от города. Добираться приходилось на редких автобусах через огромные пустыри и заснеженное поле.
Однажды с поездом приехали двое: один военный с двумя чемоданами, другой штатский с портфелем
Вместо разрушенного вокзала стоял сарай и ночевать надо было в этом сарае.
– Пойдем пешком, – предложил штатский.
Военный согласился. И они пошли.
Шагали долго и вдруг, военный исчез, а чемоданы остались. Послышался голос откуда-то из-под земли.
Это была – силосная яма. Выкладывалась она конусообразно, с небольшим отверстием наверху. Выбраться из нее было невозможно. Военный сказал штатскому:
– Открой чемодан коричневый, достань там кусок материи и вытащи меня отсюда.
Штатский открыл чемодан, сунул туда руку и нащупал несколько пар часов. Потом обнаружил там же золотые вещи. После этого штатский взял оба чемодана и ушел.
Прошла зима. Растаял снег. Ребятишки, играя около силосной ямы, часто над ней наклонялись, чтобы прокричать вниз гулко отдающиеся слова. Им нравилась сила звука, рождаемая пустотой.
Как-то, когда солнце стояло в зените, мальчишки заметили внизу что-то  похожее на человека. Они побежали домой, позвали родителей. Взрослые принесли лестницу, спустились и нашли труп военного. Пальцы у него были содраны до костей. Видимо, он пытался вылезти.
В тот же день был арестован штатский. Военный все время, пока был в яме, вел дневник.
На второй день штатский пришел к яме и спросил:
– Как ты там?
Военный обещал ему отдать все вещи, только просил вытащить его. Но тот ушел.
Дальше в дневнике сообщалось, что штатский на пятый день снова пришел. И снова спросил:
– Как ты там?
На тринадцатый день записи обрываются.

Шишигин закончил рассказ и некоторое время смотрел на меня, ожидая, что я скажу. Но я молчал, история поразила жестокостью.
– Ну, сколько ты мне поставил минусов?
– Ни одного.
– Видишь, ты не знаешь, кто из них был рыжий, кто брюнет. Я ни разу не сказал кто из них хороший, кто плохой. Это сказала тебе драматургия. То, что я тебе рассказал – голая схема, но именно она является главной в пьесе. А ты в своей пьесе все стараешься объяснить словами, кто плохой, кто хороший, кто прав, кто виноват. Украшаешь речь персонажей поэтическими сравнениями вместо того, чтобы кого-нибудь убить, как это делал Шекспир.
Дома я записал рассказ Шишигина „Силосная яма“. Думаю, ничего не упустил, и не забыл. Это одна из первых точек отсчета в моем драматургическом образовании, которое дает театр, и только театр.